НАРБК-геополитика в Центральной Азии

Концепция Великого Шелкового Пути — это пересечение геополитики по-центральноазиатски с интересами крупных держав. Сама Центральная Азия станет субъектом мировой геополитики, когда страны будут коллективно отстаивать интересы региона. Об этом рассуждает политолог из Ташкента Фарход Толипов (Ташкент, Узбекистан).

Внешнеполитическая риторика политиков и экспертов Центральной Азии с момента обретения этими странами независимости всегда была насыщена геополитическими красками. Эта внешнеполитическая риторика часто превращалась в риторику геополитическую. Народ, привыкший к советским речам и лозунгам, вдруг стал слушать пост-советские речи, лозунги, в которых стали звучать незнакомые для него понятия.

Когда бывший Президент РФ Борис Ельцин 8 декабря 1991 года внезапно объявил, что Советский Союз больше не существует «как субъект международного права, и как геополитическая реальность», последнее словосочетание, во-первых, обнаружило, что Советский Союз все же был геополитической реальностью, несмотря на то, что геополитика носила ярлык псевдо-науки в этом государстве; во-вторых, ввело в политический и публичный лексикон новый и неопределенный термин. Очевидно, Ельцин сам не понимал полностью значение слова «геополитика», которое он использовал в своем заявлении. Впоследствии его преемник Владимир Путин заявил, что распад Советского Союза был величайшей геополитической катастрофой 20-го века и инициировал создание Евразийского Союза, также приписывая ему эксплицитную геополитическую функцию.

Оба заявления были адресованы не экспертному сообществу, а народу, который просто не мог уразуметь их, поскольку они содержали неясное и абстрактное понятие. Тем самым, возникает вопрос о том, насколько осколки бывшего СССР – новые независимые государства – сами будут представлять из себя геополитическую реальность и разделяют ли они мнение о геополитической катастрофе.

Мы еще мало продвинулись в осмыслении феномена распада СССР и новых геополитических закономерностей, обусловленных этим распадом. Но уже много терминов используется в политическом и политологическом лексиконе, которые легко произносить, но не всегда легко понять. К числу таких терминов относятся, например, мировая геополитика, национальные интересы и значение Центральной Азии для международной системы. Но как мы понимаем эти термины? Если мы говорим на геополитическом языке, то должны использовать весь арсенал соответствующей терминологии. Ведь хирург, делающий операцию, не будет требовать перочинный ножик, а потребует скальпель. Так же и мы должны использовать свой профессиональный язык.

Даже одна незначительная перестановка слов в некоторых выражениях, обозначающих темы конференций, докладов, диссертаций и т.д., уже может заметно изменить саму задачу анализа. Например, часто говорят «Центральная Азия в глобальной геополитике». А перефразируя это выражение как «Глобальная геополитика в Центральной Азии», мы получим иную задачу. В последнем случае, который я и буду рассматривать, я указываю не столько на то, как ЦА-государства, так сказать, пришли в мировую геополитику, сколько на то, как мировая геополитика сама пришла в ЦА.

Именно глобальная геополитика, или точнее ее главные субъекты, со своими старыми и новыми правилами игры вовлекли ЦА-государства в сложную систему мировой политики. Освоение этих правил оказалось для центральноазиатских государств экзистенциальным вызовом.

Итак, каково содержание геополитических игр в ЦА, если это действительно игры, или геополитической борьбы, если это борьба? Существуют, как известно, четыре условных сценария геополитического соперничества: с нулевой суммой (zero-sum), по правилу ‘выигрыш-выигрыш’ (win-win), по правилу проигрыш-проигрыш (lose-lose) и игра с переменным успехом каждого из игроков (flux). Эти сценарии взаимно переходящие и зависят от целей и интересов участников. И тут тоже есть разные словесные ловушки: можно стремиться к доминированию в регионе; можно искать способ получения доступа к данной территории; а можно добиваться раздела сфер влияния на оспариваемой территории. Доминирование, доступ, влияние – очевидно разные модальности этой игры, требующие своих детерминантов и критериев оценки. Но очень часто все эти понятия используются настолько произвольно, что даже уже простые люди, не являющиеся экспертами или специалистами в данной области исследований, легко их произносят.

Далее, в результате реализации того или иного сценария или той или иной модальности игры поле соперничества приобретает определенный геополитический статус. Например, это могут быть: санитарный кордон, буферная зона, плацдарм, транзитный коридор. Какой статус мы можем присвоить ЦА? И какой статус могут присвоить ЦА внерегиональные державы?

Еще в 2005 году Президент Узбекистана Ислам Каримов утверждал, что в ЦА сложилась ситуация стратегической неопределенности, когда трудно оценить подлинные цели великих держав в регионе. Действительно, ‘мировая геополитика’ – явление неоднородное. Она складывается из геополитики по-российски, геополитики по-американски, геополитики по-европейски, геополитики по-китайски и т.д. Мы сегодня можем говорить даже о «геополитике по-НАРБК» – по именам лидеров ЦА-государств: Казахстана (Назарбаев), Кыргызстана (Атамбаев), Таджикистана (Рахмон), Туркменистана (Бердымухамедов) и Узбекистана (Каримов), которая на самом деле и не геополитика в классическом смысле этого термина. Геополитика сегодня уже не сводится линейно к противостоянию талассократии с теллурократией, как это утверждалось в классической геополитической теории XIX-XX веков. (Талассократия – мировая морская держава, которой была Великобритания в XIX веке и США – в ХХ-веке; теллурократия – континентальная, сухопутная держава, которой была Россия, затем СССР.)

Из-за сложности и непредсказуемости процессов, происходящих в системе мировой политики, многие пост-модернисты и конструктивисты стали как мантру повторять тезис: “Geopoliticsiswhatwemakeofit”, т.е. геополитика – это то, что мы в ней видим или представляем. Другими словами, сводя объективную реальность к субъективным представлениям о ней (дискурс, напоминающий вечный философский вопрос о том, бытие ли определяет сознание или наоборот), эта школа мысли фактически допускает любые ситуации, решения, сценарии и т.д. и снимает тем самым с себя ответственность за более точные, а не произвольные «открытия».

Не могу согласиться с таким все оправдывающим perceptionalism, когда чью-то политику (геополитику) пытаются объяснять исходя из представлений, ценностей и идентичности субъекта политики (геополитики), игнорируя его материальные и объективные определители. Существуют объективные и верифицируемые факты действительности – как географической, так и политической – которые не только ограничивают выборы субъекта политики, но и предопределяют его modusoperandi. Даже, к примеру, постоянные упоминания об отсутствии у ЦА выхода к мировым морским путям свидетельствуют, между прочим, о признании материального и объективного факта, определяющего некие геополитические закономерности. (Об этом см. ниже). А этот очевидный факт не может отрицаться никакой школой политического анализа.

Итак, глобальная геополитика пришла в регион в многоцветном обличье. Некоторые новые геополитические тренды обрели институционализированные контуры: американская концепция «С5+1»,, европейская «ЕС+ЦА», японская «Япония+ЦА», индийская «Индия+ЦА». У РФ и КНР пока нет подобных институционализированных контуров, в которых Центральная Азия выступала бы самостоятельным региональным кластером. Кстати, на примере нашего региона отчетливо проявляются специфические черты глобальной геополитики каждой мировой державы. Вкратце рассмотрим их.

Так, американская геополитика зиждется на концепции глобального лидерства США, построенной на идеях глобального демократического миссионерства. Это утверждение можно расценивать двояко: как геополитически мотивированное стремление США к мировому господству, гегемонии, но и как их нормативно мотивированное стремление к подлинному лидерству в мире.

Российская геополитика основана на идее евразийской самодостаточности России. В сущности, евразийская концепция служила и служит двуединой задаче российской государственности, а именно, предоставлении защиты малым народам, которые вошли в состав РФ, а также создании буферной зоны вокруг своей территории путем создания республик сателлитов, вошедших в состав СССР. С распадом бывшей советской сверхдержавы российская геополитика встала перед вызовом, возможно ли продолжить эту экзистенциальную двуединую задачу. Появилась рассогласование географического modusvivendi РФ и ее геополитического modusoperandi.

Китайскую геополитику в Центральной Азии нынче многие ассоциируют с провозглашенной нынешним китайским руководством стратегией «Экономический пояс Шелкового Пути». Для того, чтобы оценить геополитическую подоплеку этой стратегии, однако, следует ее рассмотреть в рамках тех статусов и сценариев, которые были изложены выше. Это требует отдельного анализа; здесь я лишь вкратце замечу, что китайской геополитике удается решать ту вышеупомянутю задачу, с которой российская геополитика пока не справляется в полной мере.

Геополитика по-европейски зиждется на нормативном активе, который у Европы превалирует в сравнении с другими мировыми «Левиафанами». Поэтому введение в действие этого актива, который практически не рассматривается как геополитический ресурс, может на самом деле привнести новое измерение в глобальные геополитические процессы.

Геополитика по-японски, как и европейская, обращается к мягкой силе, то есть к нормативному активу. В современной японской геополитической риторике регион Центральной Азии мыслится как «буферная зона для поддержания мира» в силу того, что ее окружают Россия, Китай, Иран и Афганистан. При этом важнейшее значение имеет внутрирегиональное объединение стран региона, стимулирование которого является частью новой геополитики Японии.

Индийская геополитика, как представляется, более замысловата. Как растущая региональная держава, лидер Движения неприсоединения, самая крупная демократия в мире и, наконец, как страна, обремененная сложным историческим соседством, жизненно заинтересована в союзниках в лице центральноазиатских стран. Этот интерес, очевидно, взаимный со стороны последних.

Весь ХХ-век прошел в международной атмосфере противостояния США и Советского Союза, и оно (это противостояние) было с одной стороны геополитическим, с другой – идеологическим, то есть нормативным. Это был глобальный спор о ценностях и наилучшем пути развития стран и наций. Этот спор, как видим сегодня, не был завершен фактом распада Советского Союза, и продолжается, в частности, в отношении и нашего региона. Симптоматично, что нынешний кандидат в Президенты, бывший Госсекретарь США Хиллари Клинтон несколько лет назад заявляла, что Соединенные Штаты не позволят возродиться Евразийскому Союзу, который будет напоминать Советский Союз.

Итак, современная мировая геополитика имеет свои константы и переменные величины, с которыми она пришла в Центральную Азию, страны которой в своем стремлении утвердить свою независимую государственность вдруг оказались перед неоднозначной геополитической перспективой.

Здесь мы переходим к вопросу о соотношении интересов внерегиональных держав и самих стран региона. Когда говорят о ситуации в ЦА, то чаще судят об интересах крупных держав, пересечении, столкновении этих интересов. А странам региона присваивают роль ведомых, которым суждено лишь примкнуть к какому-либо мировому лидеру. Об интересах самих стран региона судят реже, если вообще судят.

Более того, лидеры центральноазиатских стран всегда правильно утверждают, что свою политику они проводят на основе национальных интересов, но практически никогда не обозначают, в чем же конкретно состоят эти интересы. Я это называю «бремя национальных интересов»: не знают, что это такое, а выражать надо. В результате мы часто наблюдаем эклектическую основу внешнеполитического поведения рассматриваемых стран вместо последовательной стратегии, которую и должна диктовать доктрина национальных интересов.

Действительно, геополитика «НАРБК» (Назарбаев-Атамбаев-Рахмон-Бердымухамедов-Каримов), с одной стороны, стала производной, так сказать, пришедшей к ним мировой геополитики, немного научившей их хитросплетениям маневрирования между мировыми державами, а с другой – как побочный эффект такой практики – стала также игровым упражнением в отношении друг друга внутрирегионально.

Так, например, одним из таких упражнений стало возвращение в политический лексикон выражения «Великий Шелковый Путь» (ВШП). Практически все пять новых независимых государств Центральной Азии приняли на вооружение этот образ, подчеркивая свое значение как страны, занимающей, каждая в отдельности, особое и важное расположение на ВШП. Апеллирование к ВШП для возвышения своего вновь приобретенного геополитического статуса стало чуть ли не частью их национальной идеологии.

В странах Центральной Азии увлеклись геополитически обусловленной, так сказать, «мостовой», «дорожной», «коридорной» или «перекрестной» риторикой. Наследие и возрожденная память о Шелковом Пути, возможно, обусловили представление самих себя на международной арене, а также самопредставление (self-perception) в качестве моста, связывающего важные географические зоны мира, или перекрестка, через который проходили и проходят важные международные коммуникационные артерии.

В целом, НАРБК-геополитика есть по сути попытка каждой страны Центральной Азии, точнее ее руководства геополитизировать себя даже не столько перед мировыми державами, а скорее друг перед другом.

Чем определяется значение ЦА для международной системы? И что превалирует в определении этого значения – наличие природных ресурсов, прежде всего энергоресурсов, или особое географическое расположение? Вместе с тем есть и другая сторона монеты: когда упоминают, что это запертая на континенте, окруженная со всех сторон сушей географическая зона, то самая верная реакция на такое утверждение могла бы быть выражена так: ну и что?

Сегодня этот объективный географический факт не может рассматриваться как крупный недостаток или помеха для преодоления состояния ‘land-lockedcountry’. Ведь достигла же глобальная геополитика ЦА, так же и ЦА уже достигла глобальной геополитики. Почему же, например, столь бурно обсуждается сегодня концепция Великого Шелкового Пути в различных ее воплощениях? Значит, замкнутость на суше – не геополитический приговор, который, так сказать, не подлежит обжалованию. Практически вся торговля ЦА-государств ведется по железнодорожным, автомобильным и авиационным маршрутам, поэтому сухопутная замкнутость ЦА – это геополитический миф.

На этот миф указывает также и обсуждаемый нами вопрос о том, в «центре» ли глобальной геополитики Центральная Азия. Чтобы не спекулировать термином «центр», могу утверждать, что ЦА находится в гуще глобальной геополитики. Практически все наиболее важные события, происходящие нынче в мире, оказывают прямое или опосредованное воздействие на ЦА.

Когда произошли события 9/11, ЦА оказалась фактически прифронтовой зоной в связи с операцией в Афганистане. Когда начался вывод сил НАТО из Афганистана по северному маршруту, ЦА также была важнейшей артерией. Когда была создана ШОС, мало кто сомневался в том, что эта организация также была сфокусирована на ЦА, и даже был введен в обиход термин «российско-китайский кондоминиум в ЦА». Когда обострилась обстановка на Ближнем Востоке в связи с появлением ИГИЛ, ЦА снова стала объектом повышенного внимания США и РФ.

Таким образом, как в мирное время, так и в период мировой турбулентности, ЦА остается важнейшей составляющей процесса формирования нового мирового порядка. Но пока она остается таковой в качестве объекта глобальной геополитики. Актуальным остается вопрос о геополитической субъектности ЦА в новом мировом порядке, что, на мой взгляд, достижимо только в формате коллективного выступления стран региона на мировой арене.